27 июня 1997 года в Душанбе вступил в силу договор о прекращении боевых действий, положивший конец пятилетней кровопролитной гражданской войне.
«Общее соглашение о мире и национальном согласии» было подписано в Москве между правительственными силами и Объединенной таджикской оппозицией. Тогда мирный договор называли достижением всего народа, обеих противоборствующих сторон и стран посредников.
Конфликт между сторонниками центральной власти и оппозицией, куда входила и Партия исламского возрождения Таджикистана, длился с 1992-го по 1997-й.Во время гражданской войны по официальным данным погибли более 100 тысяч человек, миллионы были вынуждены бежать из страны.
После подписания Соглашения о национальном единстве при посредничестве России, Ирана, соседних государств и ООН оппозиции было выделено 30% мест в правительстве. Однако после того, как обстановка окончательно нормализовалась, большинство из них были освобождены от занимаемых должностей либо отправлены за решетку.
Большинство представителей Партии исламского возрождения Таджикистана (ПИВТ), которая во время подписания Соглашения о мире была одной из сторон-подписантов, находятся в изгнании. Они обвиняют нынешнее правительство в нарушении договоренностей.
В 2015 году Высший суд Таджикистана признал ПИВТ террористической организацией и объявил руководство этой партии в розыск. Лидер этой партии Мухиддин Кабири сейчас живет в Европе. Наши журналисты встретились с ним в Брюсселе и поговорили о войне и нынешней ситуации в Таджикистане.
— Почему началась война, кто в ней виноват?
— Сейчас искать виновных очень сложно. Война в Таджикистане началась, как и все другие конфликты, я думаю, не обошлось без внешних сил. Кому-то не нравилось, что Таджикистан может превратиться в единственную страну Центральной Азии со свободным правительством, независимым правительством, где различные политические партии могут участвовать в правительстве, в парламенте. Этот демократический оазис в Центральной Азии не входил в планы других региональных игроков – тогдашней России, Узбекистана. Особенно Ислам Каримов, мне кажется, что ему удалось убедить Ельцина, что без военного вмешательства в Таджикистане не обойтись и поменять власть не удастся. И вот они отправили туда спецназ бывших воинов-интернационалистов, которые [вернулись] после Афганистана.
— В чем резон Ельцина был?
— Мне кажется, что у Ельцина была сложная ситуация, потому что он понимал, что в Таджикистане есть демократические изменения, перемены. Тем более, что многие партии в Таджикистане поддержали его, многие были против ГКЧП, и Ельцин это знал. Но тут сыграло важную роль, что во власть тогда вошли некоторые представители исламских партий, и тогда еще Ельцину было не до Таджикистана, не до Центральной Азии. Он «отдал» этот регион в распоряжение Каримова и своих силовиков – Грачева, министра обороны, и спецслужб. Я думаю, что это была его ошибка – в том, что он поверил силовикам и Исламу Каримову.
— То есть Москва испугалась представителей исламских партий?
— Я не думаю, что она испугалась. Просто Ислам Каримов испугался больше, и не исламских партий. Кстати, там был всего-навсего один представитель исламской партии. Они просто все боялись, что Таджикистан может стать первым демократическим государством, а по принципу домино это перейдет, повлияет на общую ситуацию в Центральной Азии, и они не смогут управлять по-прежнему.
— Вы где в тот момент были? И понимали ли вы, что дело идет к войне в Таджикистане?
— Я был до 1991 года в Таджикистане, я участвовал в первых протестных движениях как студент. Мы возглавляли студенческие протестные движения, боролись за придание таджикскому языку статусу государственного языка. То есть это было нормальное демократическое движение – молодежь, интеллигенция.
— В какой момент вы начали понимать, что дело идет к войне?
— Я был за рубежом весь 1992 год. Я наблюдал издалека, что страна идет к войне. Естественно, не только я издалека [наблюдал], но и люди, которые находились в стране, они ничего не могли сделать, потому что решение уже было принято. Правительство национального доверия, которое тогда управляло страной, оказалось неспособно дальше контролировать ситуацию, потому что оно было уже изолировано. И не только партнерами по Центральной Азии, но и, как оказалось потом, и Россия предала это правительство, в том числе и Ельцин.
— Если не позиция Москвы, войны бы удалось избежать?
— Я думаю, что да. Потому что Ислам Каримов не решился бы самостоятельно отправить войска в Таджикистан, потому что никто не был заинтересован в узбекско-таджикской войне. Как сказал Владимир Квачков, даже они решили не превращать эту войну в таджикско-узбекскую или таджикско-российскую. Он в своем интервью сказал, что для того чтобы она выглядела как внутренний конфликт, как гражданская война, необходимо было найти «правильных» людей, вооружить их и чтобы этот конфликт выглядел как таджикский конфликт. Это им удалось.
— Кто такой Квачков?
— Это полковник спецслужб Советского Союза, который воевал в Афганистане. Он мечтал и мечтает до сих пор о восстановлении Советского Союза. И они решили, он сейчас говорит, начать с Таджикистана, восстановить советский строй в Таджикистане и потом дальше двигаться в сторону Москвы. На самом деле он был одним из элементов механизма для осуществления других, более крупных планов.
— Не так-то просто взять человеку, приехать в другую страну, найти нужных людей, раздать оружие и начать конфликт.
— Представьте себе, что Таджикистан только стал независимым государством, а все прошлое советское там сохранилось – и кадры, и контакты, и вооруженные силы. Выбор пал на Квачкова не потому что он такой умный офицер, стратег, а потому что он возглавлял тогда подразделение, которое только вышло из Афганистана, ребята были натренированы, они жаждали мести, крови, потому что они не могли терпеть то поражение, которое получили в Афганистане. Им надо было как-то все это компенсировать. К тому же вернуть это подразделение, этих интернационалистов в Россию было достаточно опасно, потому что это такая большая сила, которую контролировать сложно где-то в Подмосковье или в какой-то области, довольно проблематично. Поэтому они решили использовать эту силу далеко от России. Я думаю, поэтому выбор пал на Квачкова. Вместо него мог быть любой другой офицер, это не меняло бы ситуацию.
— Роль демократической оппозиции в разжигании войны?
— Я думаю, что тут таджикская оппозиция, демократическая исламская оппозиция просто стала жертвой. Они просто хотели независимости Таджикистана.
— Был шанс избежать войны, если бы политики в Душанбе как-то между собой договорились?
— Был шанс. Мы из истории знаем, что несколько раз полевые командиры, политики хотели договориться. Была встреча Сангака Сафарова, тогдашнего лидера Народного фронта, который, кстати, был создан Квачковым с помощью Ислама Каримова, была встреча в городе Хорог с покойным председателем нашей – Исламской партии – Саид Абдулло Нури, были несколько раз попытки договориться между собой. Но договоренность или мирное решение конфликта не входили в планы Ислама Каримова. То есть он хотел избавиться от правительства в Таджикистане, которое не будет играть по его правилам.
— Кто остановил войну?
— Тут надо отметить желание самого таджикского народа – народ устал от войны. И тут не обошлось без помощи России и Ирана. Как только Примаков, тогда он был, насколько я помню, председателем СВР (Службы внешней разведки), потом стал министром иностранных дел, он все-таки убедил Ельцина, что дальше конфликт будет во вред России и надо остановить эту войну.
— Как действовали Тегеран и Москва? Кто на кого давил?
— Там не было давления, просто была обоюдная договоренность. Ирану надо было достроить Бушерскую АЭС, которую начали российские специалисты, и они должны были в какой-то точке найти общие интересы. И это оказался Таджикистан, они очень хорошо там сотрудничали, и дальше все пошло.
— Как это происходило: Москва давила на Душанбе?
— Россия давила на Душанбе.
— На кого давил Иран?
— Иран и, кстати, Бурхануддин Раббани, тогдашний президент Афганистана, и Ахмад Шах Масуд [афганский полевой командир, с 1992 по 1996 министр обороны Афганистана] давили на таджикскую оппозицию. То есть все стороны были единого мнения, что надо остановить этот конфликт. Кстати, тогдашний замминистра иностранных дел России господин Адамишин в своем последнем интервью сказал, что он прямо сказал Рахмону, что все, если не будете подписывать мир, не будет денег и оружия. Тогда Рахмон вынужден был пойти на соглашение. Иначе бы он продолжал этот конфликт, если бы Россия не остановила его.
— А вам что сказали? Иран что сказал?
— Я думаю, что здесь больше сыграли роль именно Ахмад Шах Масуд и Бурхануддин Раббани. И Иран, конечно. Иранцы тоже хотели мира в Таджикистане. Талибан тогда наступал на Кабул, они почти захватили весь Афганистан. И Ахмад Шах Масуду, и Бурхануддину Раббани, и Ирану нужен был тыл в лице Таджикистана. Все эти обстоятельства, факторы сыграли свою роль.
— Если бы не было давления со стороны Москвы и Тегерана, война бы продолжалась еще долго?
— Я думаю, что не долго. Сами таджики начали бы требовать мира.
— А что же Каримов?
— А Каримов что? Он в последние годы вообще отошел от мирных [переговоров], он оставил Таджикистан как он есть, он даже не приветствовал подписанные соглашения. Он, кстати, однажды пригласил лидеров оппозиции к себе в Ташкент. То есть он им прямо сказал: «Я обиделся на Рахмона, тогда вы можете рассчитывать на мою помощь». Естественно, за какие-то уступки. И благодаря тому, что лидеры таджикской оппозиции не пошли на сотрудничество с ним, то есть они ставили выше национальные интересы, он все-таки решил полностью оставить Таджикистан как есть, Узбекистан даже не вошел в контактную группу государств, которые поддержали мирный процесс.
— 22 года прошло с момента подписания мирного договора, сейчас вы в изгнании, вашу партию называют в Таджикистане террористической. Что произошло?
— Произошло то, что Рахмон в какой-то момент решил оставить власть себе и своей семье до конца. А все, кто этому мешают, в том числе и наша партия, другие политические партии, несмотря на то, что он подписал с нами общее соглашение о мире, он решил устранить всех конкурентов.
— Вы вините себя в том числе в том, что произошло? Вы же были при власти.
— Вы имеете в виду лично или как партия?
— Партия.
— Мы должны признаться в том, что были допущены ошибки, в том числе мы пошли на очень сильные уступки изначально.
— В чем?
— Например, когда по договоренности министром обороны Таджикистана должен был быть представитель оппозиции. Когда еще у нас были вооруженные силы, Рахмон отказался от этого пункта, он сказал, что «нет, не отдам». Вопрос стоял очень острый: как быть – продолжать конфликт, воевать или все-таки уступить ради мира, спокойствия? И мы пошли на уступки. Второй момент: когда Рахмон хотел остаться у власти дольше срока, который обозначен в соглашении, опять мы пошли на уступки, опять ради мира, спокойствия, ради национального единства.
— В какой момент произошла точка невозврата?
— Я думаю, что это были выборы 2010 года, когда по наблюдениям, по протоколам, которые у нас есть, мы победили.
— Ваша партия?
— Да, наша партия взяла большинство. Может быть, часть этих голосов были протестные голоса, но факт остается фактом. И после этого Рахмон понял, что если так будет продолжаться, он может потерять и президентские выборы. И тут появился так называемый секретный протокол Совета безопасности Таджикистана за подписью самого Рахмона, который впервые был опубликован российскими интернет-ресурсами. И там Рахмон указывает всем силовым структурам и официальным ведомствам, как быть с нашей партией. И оттуда начались все эти трагедии, поскольку власть решила, Рахмон решил менять ситуацию, избавиться от оппозиции, избавиться от нашей партии.
— Если вы победили на выборах, ваша партия уже не оппозиция, как от вас можно избавиться?
— В любой диктаторской стране, [когда действует] авторитарный режим, мы победили на выборах – это не означает, что мы получили эти голоса официально. Нам дали официально около 10%, и мы вынуждены были считаться с этим. В противном случае опять война, опять конфликт.
— С чем связано то, что вы когда были в таджикистанской политике, практически никогда не критиковали Рахмона?
— То, что нас критикуют, что мы не критиковали власть и Рахмона, находясь в стране, – это неправда. Мы критиковали. Да, тон нашего разговора не был таким резким, как сейчас, это понятно. Но мы вопросы поднимали и тогда, то, что мы сейчас говорим, говорили и в Душанбе.
— Вы никогда не баллотировались на пост президента от вашей партии, всегда на этот пост баллотировались малоизвестные люди.
— Не малоизвестные. Кстати, наш первый кандидат был Давлатназар Худоназаров, председатель Союза кинематографистов СССР. Это не неизвестный человек. А вторым кандидатом [была] Ойнихол Бобоназарова, тоже правозащитница, декан юридического факультета Таджикистана, очень известная личность в Таджикистане.
Почему я сам не выдвигался в кандидаты в президенты? Опять, мы хотели объяснить народу, отправить месседж, что мы не хотим построения религиозного, теократического государства в Таджикистане. Даже несмотря на то, что у меня никогда не было планов построить теократическое государство, сам факт, что лидер Исламской партии идет на выборы, или отпугнет многих, или многие будут злоупотреблять этим, используя этот момент, что вот опять Исламская партия хочет взять власть и построить исламское государство. Поэтому я вынужден был всегда отходить на второй план, выдвигать кандидатов от демократических партий, независимых кандидатов и так далее.
— Не считаете ли вы, что именно эта осторожность или мягкость в политике привела к тому, что некогда крупнейшая политическая партия Таджикистана сейчас – сколько? – 1,5% на прошлых выборах [набрала], даже не прошла в парламент.
— Вы знаете, у нас были ошибки. Но общая стратегия, я думаю, была правильной. Мы все-таки не допустили второго конфликта, жертвовали собой, но не допустили второго конфликта.
— Была опасность второго конфликта?
— Была опасность. У нас была возможность выйти на улицу, у нас была возможность переломить ситуацию, но риск нового гражданского конфликта, вооруженного конфликта был очень большой.
— Выйти на улицу и начать гражданский конфликт – это разные вещи.
— Для Таджикистана, для Узбекистана выйти на улицу – это и есть начало гражданского конфликта. Я помню Андижан, люди тоже вышли на улицу – и более тысячи жертв. А в условиях Таджикистана это обязательно были бы жертвы, потому что у нас есть опыт войны, тогда у многих осталось оружие. Поэтому мы не решились выходить на улицу. Но сейчас ситуация меняется – после Грузии, после Украины, после Армении. Я думаю, что люди стали более опытными.
— Что сейчас происходит с вашей партией?
— Мы восстановили партию за рубежом. Было очень сложно. Я лично думал, что это займет больше времени, но оказалось, что нам потребовалось всего полтора года, чтобы восстановить работу, прийти в себя после этого шока. Мы создали сейчас национальный альянс, коалицию четырех политических партий и движений. Сейчас мы больше выступаем от имени коалиции, не от имени Партии исламского возрождения. И сейчас, я думаю, что это начало нового этапа не только для нашей партии, а вообще для всей таджикской оппозиции. Так что работа идет.
— Ваши оппоненты обвиняют вас в том, что вы создали некий альянс за рубежом, сами же его возглавили.
— Там были другие кандидаты, были представители других политических партий. Если все решили, что на сегодняшний день коалицию должен возглавить именно я – почему бы и нет? Ну хорошо, если бы я не был лидером коалиции, был бы заместителем, кто-то другой [был бы лидером] – что бы поменялось? Все-таки многие считают, что Исламская партия – самая сильная, самая организованная партия среди всех оппозиционных партий и движений. Главное – какая у нас цель. Не кто возглавляет коалицию, а какая у нас программа, какая у нас цель и какой Таджикистан мы хотим иметь.
— Ваша партия называется Партия исламского возрождения. Если вы придете к власти, куда вы приведете страну?
— То, что мы выбрали это название – Исламская партия, в начале 90-х годов это было модно, по всему исламскому миру появились исламские партии, движения, исламские банки. У нас было такое решение еще десять лет тому назад, когда мы еще были легальной партией, – менять название партии. Но потом все-таки решили, что это уже история, нас приняли [такими], какие мы есть, мы демократическая партия с исламским названием. Международное сообщество нас такими приняло, Европа нас так признает, власть нас признает. Зачем менять [название], если мы демократическая партия, как, например, Христианско-демократическая партия в Европе? Поэтому не было тогда необходимости менять название партии. А сейчас такая необходимость, наверное, уже есть, и вопрос опять рассматривается.
— Назовите какую-нибудь страну, которая может для вас быть моделью. Турция, Иран, Пакистан?
— Раньше, когда мне этот вопрос задавали, я всегда говорил, что, возможно, Турция может быть такой же моделью – при Эрдогане, 10 лет тому назад, например. Еще может быть малазийский опыт пригодится. Но сейчас я более осторожно отвечаю на этот вопрос. Потому что то, что происходит в Турции, – это уже не модель или пример для подражания. Я думаю, что у нас должен быть свой пример. Он где-то ближе к опыту европейских государств, в том числе некоторые моменты из Турции, Малайзии и так далее.
Но самое главное – это должно быть демократическое государство, светское государство. И религия должна иметь такой же статус, как, скажем, в Европе – христианство в Европе, или в Индии – все основные религии в Индии очень толерантно сосуществуют.
— Жизнь в Европе влияет на политические взгляды и на то, каким бы вы хотели видеть будущее Таджикистана?
— На меня – нет. Потому что я остаюсь при своем мнении, как был в Таджикистане, потому что я был знаком с европейским мышлением еще тогда. Я часто ездил сюда, я читал, я встречался. Но я чувствую, что мои коллеги, однопартийцы меняются – в лучшую сторону, кстати. То, что я не мог иногда им объяснить в Таджикистане, сейчас они понимают с полуслова.
— Становятся более свободными?
— Становятся более свободными, видят результаты демократии, как должна выглядеть свободная страна. То есть мне уже больше не надо долго объяснять, почему я хочу, чтобы Таджикистан был демократическим государством.
— Кто ваши партнеры?
— Все, кто заинтересованы в том, чтобы Таджикистан был стабильным, развитым и демократическим, мы рассматриваем их как своих международных партнеров. В Таджикистане все, кто действительно хотят видеть Таджикистан демократическим, являются нашими партнерами. Мы очень хорошо сотрудничаем не только с оппозиционными партиями. Кстати, мы уже начали не напрямую, но косвенно, восстанавливать контакты с [представителями] сегодняшней элиты, которые тоже устали, которые тоже хотят перемен. Кстати, в самой элите немало очень умных, порядочных людей, которые тоже стали жертвами этого режима. Поэтому мы рассматриваем их нашими партнерами.
— С Рахмоном вы встречались?
— Естественно, после этих событий – нет. Но раньше – да, было такое.
— Готовы с ним сотрудничать?
— С сегодняшним Рахмоном – нет, потому что он исчерпал себя как лидер, он уже недоговороспособный человек, он показал себя несколько раз. Но с представителями его команды, которые, мы считаем, у них еще осталась человечность и порядочность – с ними возможно.
— Что происходит с вашими соратниками сейчас? Многие в тюрьме. Есть ли шансы у них выйти на свободу? Что лично вы делаете для того, чтобы их освободить?
— Шансы очень минимальные. Но в последнее время появилась некоторая надежда после того, как Комитет по правам человека ООН принял наше ходатайство, и мы имеем сейчас на руках четыре решения Комитета ООН по правам человека о том, чтобы таджикские власти немедленно освободили наших соратников. Кстати, не только моих заместителей, но и нашего адвоката Бузургмехра Ёрова и другого опального политика Зайда Саидова.
— Вы видите для оппозиции шанс получить власть?
— Шанс есть не только для оппозиции. Я думаю, что в Таджикистане есть, уже чувствуется, что, может быть, не в ближайшее время, но все-таки чувствуется, что народ устал. Есть шанс для реформ, для изменения. Это будет через оппозицию или в другом виде – я пока не могу сказать. Но как это выглядит – однозначно, что через выборный механизм это невозможно. Остаются только протесты. Единственная наша задача – сделать все, чтобы они были мирными, без крови, без насилия.
— По вашим ощущениям и оценкам, когда у вас появится шанс вернуться в Таджикистан?
— Это не так близко. Мы должны быть реалистами. Но и я не собираюсь оставаться в Европе надолго. Тут красиво, все хорошо, нравится. Но моя родина – Таджикистан, я должен вернуться туда. Не только я – все мы должны вернуться туда, и мы сделаем все для того, чтобы приблизить как можно быстрее этот день.
